Перфекционизм и тщеславие
Сергей Простаков – выпускник Вышки, сооснователь журнала «Археология русской смерти», создатель проекта о первом постсоветском поколении «Последние 30» и шеф-редактор сайта «Открытая Россия» [сейчас заблокирован в России] – рассказал The Вышке почему полюбил ВШЭ и разлюбил Small media
Кем вы хотели стать в детстве?
Я рос в семье людей с военным прошлым: дед, отец – все воевали, вокруг меня постоянно звучали рассказы о войне, и сам хотел стать офицером-десантником.
Но однажды, в апрельский день 2002 года, я шел в школу и вдруг понял, что ничего не делаю, чтобы стать военным: физкультуру я считал бессмысленным занятием, был абсолютно книжным мальчиком, и понятно было, что книжки меня в казарму не приведут. Это был важный поворотный пункт. Так прекратилась моя мечта.
Дальше, так как я учил историю и участвовал во всероссийских олимпиадах, у меня было ощущение, что я стану историком.
А интерес к истории и политологии когда появился?
Моя мать – учительница – всегда приносила мне из школы то атласы, то какие-нибудь старые учебники. Однажды она меня взяла с собой в школу и познакомила с учительницей истории. А я решил выпендриться и сказал, что очень люблю географию и ботанику, но больше всего историю. Я очаровал учительницу, и она мне вытащила из библиотеки рассказы по истории СССР для четвертого класса. Эта книжка меня и перепахала. Я узнал тогда, что вся история состоит из войнушки. В книге было очень много картинок войны, я долго их смотрел и читал-читал-читал… А потом, в шестом классе, я выступал на районной олимпиаде по истории за 9 класс и занял там третье место. Было очень круто и приятно, и у меня окончательно появился к этому интерес.
С тех пор у меня остаётся родовая травма с сильным уклоном в историю по жизни. Чем бы я ни занимался, мне всегда интересно прошлое этого чуть-чуть больше, чем настоящее. Это моё конкурентное преимущество.
С детства я всегда читал газеты и любил новости, а они у нас преимущественно политические. В старших классах я понял, что можно историю как-то более практично использовать, и поступил на факультет прикладной политологии в Вышку.
Вы писали, что не любите вспоминать студенческие годы…
Абсолютно не люблю. У меня университетские годы ушли на осознание того, что я середняк. Бывают люди, которые в силу таланта всё получают по щелчку, я не был таким.
Когда я учился в школе, мой уровень тупо был сильно выше чем у остальных, а в Москве я со своим тщеславием оказался таким же, как все. Плюс на это наложились проблемы с соседями по общежитию.
Поэтому вот все говорят «верните мне мой 2007-ой», а я ненавижу этот мем. Меньше всего в жизни я хочу вернуть свой 2007-ой, это была самая главная залупень, которая была у меня в жизни! Более поганым у меня, наверное, будет только 2017-ый.
Первые два года в универе были полной дырой, а потом я понял, что надо много работать, чтобы чего-то добиться. Я рад, что это понял. Другие отчислялись и спивались, а я нет. Стало лучше, но травма, которая моему самолюбию была нанесена в 2006-2007 году, распространяется на все студенческие годы: и на бакалавриат, и на магистратуру.
В магистратуре я уже заинтересовался журналистикой, и мне стало ясно, что много времени было потрачено ни на что. За дополнительные два года на факультете политологии мне не рассказали ничего нового.
Почему?
Я сейчас общаюсь со студентами ВШЭ, которые меня спрашивают на какую магистратуру поступать. Я говорю: «Идите куда угодно, только не на свой собственный факультет. Ни о чем новом вам не расскажут. Для меня шесть студенческих лет – это, безусловно, не потраченное в пустую время, но …»
Вот смотрите, у меня сейчас очень много молодых людей в редакции. Из-за этого я постоянно ощущаю, что перестал быть молодым. Мы идем с Виталием Лапиковым (корреспондент ОР, студент ВШЭ) в ГлавПивМаг, у него просят паспорт, а у меня паспорт не просят.
Я: – А у меня паспорт?
а мне бармен: А зачем?
А Лапиков мне еще и говорит, что я не выгляжу на 18 лет.
Тут еще вот в чем дело. Журналистикой я занялся довольно поздно, по сравнению с тем, когда ей начинают заниматься люди в современном мире. Это Александр Глебович Невзоров ей мог заняться в 30 лет и многого достичь, а сейчас многие уже карьеру в этом возрасте заканчивают. У меня есть n-ое количество знакомых, которые достигли примерно того же чего достиг я, кто-то талантливее меня, но им по 22-23 года. А мне, когда я к этой мысли пришел, было 27-28 лет. У нас разница 5 лет, но не по статусу и не по уровню того, что мы умеем делать. И понятно, что тут, наверное, нечего переживать, но у меня этих 5 лет нет. Я их потратил на осознание того, чем я хочу заниматься. Поэтому максимально рано поймите, чем вам заниматься, а если сами не понимаете, то не бойтесь спрашивать совета у старших товарищей.
Студенческие годы, пьянки, гулянки и лекции — это, конечно, хорошо, но понять чем тебе нужно заниматься, лучше раньше.
Я не призываю идти всех работать на завод, но то, чем ты будешь заниматься, нужно понимать раньше и студенческие годы использовать для этого.
Что думаете об университете и факультете?
Вышка – это лучший вуз страны, я всегда и везде говорю, что это единственный раз, когда государство дало деньги тем, кто знал, на что их тратить, и эти люди потратили их действительно на то что было нужно.
Образованием своим я безумно доволен. Это, безусловно, одно из лучших гуманитарных образований в стране. Фундамент, который мне заложили на первых двух курсах, очень важен для меня до сих пор. Сейчас, конечно, много поменялось, и иначе программа учебная строится, но о чем, а о факте поступления в ВШЭ я никогда не жалел. Я горжусь своим вышкинским дипломом. И тем, кто из провинции приехал и учится в Вышке: не теряйтесь, вам повезло. У ВШЭ есть редкое сочетание: роскошь дорогого гуманитарного образования и демократизм обстановки.
У ВШЭ репутация либерального вуза, а вы критически отзываетесь о либералах. Почему на вас не повлияла среда?
На меня, безусловно, повлияла среда тем самым демократизмом, о котором я говорю.
Вышка либеральна в самом лучшем смысле этого слова. Речь идет о свободе личности и умении эту свободу в вузе воспитывать.
Уж каким студент вырастет и какие взгляды будет разделять – личное решение каждого. Можно только радоваться, что люди попадают в такую среду. Это безумно круто.
Я знаю членов КПРФ, которые заканчивали Высшую школу экономики. А мой факультет вообще закончил Зухель [Роман Железнов – прим. The Вышка], один из самых известных нацистов в России, который в 2014 году уехал воевать в батальон Азов. Если кто-то пытается это забыть, то север помнит.
В 2008 году мы с моим товарищем Сергеем Моховым, который сейчас главный редактор журнала Археология Русской Смерти, организовали на своем факультете Русский клуб. Это было замечательное движение, которое мало скрывало свои патриотическо-державные воззрения. Мы спокойно существовали в либеральной Высшей школе экономики. Понятно, были определенные рамки, за которые мы сами понимали, что не нужно выходить, но мы замечательно существовали, пока нам самим не надоело.
Когда мы создавали РК [Русский клуб – прим. The Вышка], идеологизированы в Вышке были только либералы. Если активисты и были, то только те, кто ходил на марш несогласных. А сейчас, как я понимаю, и леваков всяких полно, и вообще среда стала интереснее. Это всё идет на пользу вузу, в других университетах такое просто невозможно. А критически я отзываюсь не о либералах вообще, а, прежде всего, о неолиберальной экономической политике.
Как вы заинтересовались русским национализмом?
Всё началось с выбора научного руководителя. Мой научный руководитель – Эмиль Абрамович Паин. Я безумно уважаю этого человека, он мне много дал и во многом помог. Он этнополитолог, и область его исследований – этнополитика. Сначала я изучал в бакалавриате украинский национализм, а когда пора было писать диссертацию, встал вопрос об эмпирике. Так как я живу в России, логично было изучать русский национализм. Так я этой темой и заинтересовался, ну а во время РК это стало близко к моим взглядам.
Я не думаю, что здесь есть какое-то расхождение. Мы прекрасно знаем, что феминистскими исследованиями занимаются женщины, квир исследованиями, довольно часто квиры, и вполне нормально, что человек, который болезненно озабочен национальным вопросом, пытается в этом разобраться и приходит в науку. Конечно, возникает вопрос к объективности, но стоит признать, что объективность мне и не позволяет до конца стать идеологом. Слишком большая теоретическая база заставляет скептически относиться к куче явлений.
Как наука помогает в работе сейчас?
Опыт занятия научной деятельностью позволяет мне шире видеть проблему. Журналистские проблемы очень сильно привязаны к текущей повестке дня. Наука всё-таки позволяет обобщать, видеть какие-то тенденции в текущих новостях, что-то гораздо большее.
Археология русской смерти – еще наука или уже журналистика?
Этот проект никогда не был для меня ни наукой, ни журналистикой. Это был прежде всего повод для хайпа, популяризации личного бренда. Наукой он стал для Мохова. Я же получил опыт ведения социальных сетей и работы над проектом.
С Археологии начались мои отношения со small media. Это был первый проект, который я создал. Это еще тогда так не называлось, да и я меньше всего об этом думал, но сама стратегия и понимание того, как это должно выглядеть, вырабатывалась благодаря Археологии русской смерти.
Раньше вы брали интервью у создателей small media. Почему эта тема исчезла?
Тема исчерпалась лично для меня. Я сделал 13 интервью в еженедельном режиме и просто устал их делать. А в этом году я вообще разочаровался в этой теме.
«Лучше быть независимыми и свободными, чем постоянно зависеть от дяди, который дает деньги, но постоянно тебя направляет. Мы находимся в таком пространстве свободы, которому люди с деньгами могут только завидовать»
Интервью Югополису, 23 марта 2016 года
«Конец февраля, я провожу краудфандинг, команда «Последних 30» разъехалась, я в полном одиночестве, из проекта бегут авторы, никакой рекламы, кроме социальных сетей, а тебе еще и нужно каждый день раз за разом оправдываться за выбор авторов и за форму финансирования»
Telegram-канал Сергея Простакова, 20 июля 2016 года
Между цитатами 5 месяцев. Какая из них лучше описывает работу создателя small media?
Обе описывают. Очень важно, что после истории с «Последние 30» я не разочаровался в содержании и в том, что любой журналист должен попытаться сделать своё small media.
Я не знаю, есть ли деньги в «The Вышке» и как вы там работаете, но если это студенческая инициатива, вы отрабатываете какие-то навыки и тратите на это своё время, то это очень здорово.
Если кто-то хочет создать своё small media про котиков, обязательно делайте, ну или, например, small media, посвященное чаю. Пожалуйста! Создавайте! Вы будете находиться всё в том же пространстве свободы, о котором я говорил. От «Последних 30» я получил бесконечный опыт, знакомства и так далее, но сама модель, по которой мы существовали, была выстроена неправильно. Были у нее хорошие цели, но эти цели не были достигнуты из-за плохой модели и того, что где-то, может быть, неправильно были подобраны люди. Я почему разочаровался-то? Потому что я не достиг «Последними 30» того, чего хотел.
А потом, когда, видишь живой пример мостовщиковского «Батеньки» и того, во что они превратились, и понимаешь, что вам до этого далеко, приходит осознание, что проблема и в тебе, и в идее. С одной стороны, идея тяжело подъёмная, когда она реализуется по факту двумя-тремя людьми. Да, там было больше людей, и я всем благодарен, но всё-таки делали большую часть работы два-три человека.
А самое главное, что очень тяжелый проект стал делаться по модели «мы потом будем зарабатывать деньги, а это наша выставочная работа». Нужно было изначально думать о том, как его монетизировать, а мы этот вопрос не поставили. И вывод из всей этой истории и всех этих интервью я сделал один: small media нужно ставить вопрос о монетизации с самого начала. Нужно сразу пытаться превратить его в своё дело, которым ты будешь потом зарабатывать. Если этого не сделать, то сначала будет круто, будет энтузиазм, ты получишь опыт и связи, но в какой-то момент всё закончится.
Разве нет противоречий между утверждениями о полной свободе и о необходимости постоянно отчитываться?
Это другое. С одной стороны, свобода от дядек есть: в выборе темы, например. Но при краудфандинге приходилось постоянно отчитываться перед теми же дяденьками – акционерами, которые дают (но совсем мало) деньги. Но проблема была не с ними. Акционерам я благодарен и всех их люблю. Когда стал осуществляться краудфандинговый проект, очень многие стали наезжать: «А почему деньги собираете, вложите лучше свои», «А почему вы этого автора зовете? Он же очень плохой человек. Я с ним публиковаться не буду…» На кучу таких вещей приходилось отвечать. Это проблема не независимости от дядек, это проблема публики. Одно дело, когда ты делаешь то что должен и будь что будет, а другое дело – держать ответ перед публикой, которая, между прочим, очень часто не совпадает с фигурой инвестора. Создаётся ощущение, что ты окружен со всех сторон.
И всё-таки проект «Последние 30» провалился?
Да. Карпов мне эту фразу не простит, если прочитает, но я считаю, что, конечно, провалился. Давайте посмотрим на заявленные с самого начала цели и сравним с тем, к чему мы пришли.
А альманах?
Печатный альманах вообще побочный продукт, тем более его я как раз больше всего не люблю. Альманах не добился тех целей, которых я перед ним ставил. Альманах не стал продуктом, которым можно барыжить. Мы планировали, что получим на нем определенные деньги, которые станут мелким, но уже бюджетом, который позволит нам развиваться дальше, но он не смог собрать круг читателей. Мне больше всего не понравилось, что эта тема поколения, которую мы пытались отрефлексировать, не вызвала отклика у самого же поколения. Мы бы могли запустить следующий альманах. Были прекрасные идеи: музыкальный, фото… Но проект оказался не интересен.
Российская журналистика сегодня скорее жива или скорее мертва?
Она жива, и не нужно делать вид, что она умирает. Вокруг полно социальных тем. Если вам вдруг запрещают писать про семью Путина, кто-то должен писать про бабушек из Рязани, а кто-то – про дольщиков. 1880-1890 годы, глухая пора листопада, Короленко, Успенский… они про что писали? Про бытовую жизнь крестьян. Да, мы должны понимать, что есть поганый, ужасный принцип двойных сплошных. Есть некоторые темы, после которых ваше медиа может прекратить своё существование. С другой стороны, вне этих двух сплошных может быть какое угодно пространство для эксперимента и маневра. Поэтому найти себя можно в других отраслях реальности, про которые можно писать. Кто-то назовёт это пространством компромисса.
Вы много раз говорили, что ваш учитель журналистики – Павел Пряников [бывший главный редактор «Русской планеты» – прим. The Вышка]. Какие три главные истины, которые вы получили от него и передаёте своим стажерам?
Записывайте:
1) Писать нужно всегда и обо всем. Тема существует всегда. Нельзя сказать, что в чем-то темы нет. Можно сделать обалденный репортаж после похода в ЖЭК, можно написать текст с выставки «Некрополь», а можно сделать прекрасный репортаж с рыбалки.
2) Россия не замыкается на инсайдах «Коммерсанта» и «Ведомостей». Это лишь маленький пласт. Если об этом тяжело писать, это не значит, что писать больше не о чем. В России куча людей, о которых можно и нужно писать. Мы, например, в «Открытой России» пишем про обманутых дольщиков, про них не пишет вообще никто, а ведь это тысячи людей.
Ко мне сейчас часто подходят люди в редакции и говорят: «Там писать не о чем». Как это не о чем? Это значит, ты не подошел и не поговорил, не посмотрел и не заметил деталей.
3) Нужно быть человечным редактором. Это очень важная вещь, которой меня научил Пряников. Та степень демократизма, семейственности, которая была у «Русской планеты», вообще трудно представима.
Так! Зачеркивайте третий! Ладно, оставьте, я сейчас еще четвертый скажу!
4) Доверять мо-ло-дым. Растить собственных звезд, а не мучиться, чтобы пригласить в редакцию Винокурову [Екатерина Винокурова из «Znak.com» – прим. The Вышка] или Черных [Александр Черных из «КоммерсантЪ» – прим. The Вышка]. Этому научил меня Пряников, и на этих истинах и существует нынешняя редакция «Открытой России».
Как вы попали в «Открытую Россию»? Почему вы согласились пойти в медиа с такой сложной репутацией?
После разгрома «Русской планеты» я сознательно пошел на фриланс и занялся «Последними 30». Искать работу я начал только тогда, когда понял, что «Последние 30» зашли в тупик. Меня куда-то звали, я ходил на собеседования, но предложение по существу мне поступило от «Открытой России». Здесь очень важно сказать, что, покуда еще можно, я хочу работать в максимально свободном от кремлевского давления медиа. У Открытой России очень много проблем, но я знаю, что здесь если текст согласован на летучке со мной и главным редактором, то, когда он будет готов, выпускающий редактор его точно поставит. Это очень важно, и я шел сюда ровно из-за этого.
Репутация у Открытки действительно сложная. Но она очень сильно преувеличена людьми со стороны.
Чем вы занимаетесь в редакции «Открытой России»?
Я – шеф-редактор сайта «Открытой России». Я отвечаю за разработку тем, создание текстов и публикацию их на сайте. У всех, кто пишет здесь тексты, я курирую процесс от придумывания темы до публикации. Если совсем коротко, то я занимаюсь тем, чтобы на сайте выходили материалы и ни один человек в редакции не сидел без дела.
У вас много стажеров в редакции, зачем вы тратите на них время?
Открытке с её репутацией сложно схантить кого-то с именем. Ну а средний человек на рынке — такой же стажер, только с гонором. Часто этого человека приходится учить и переучивать. Легче набрать студентов. У нас все очень четко и честно с ними оговорено. Мы им платим небольшую зарплату, но при этом мы им говорим, что, ребята, эта ваша работа, по большому счету – большое длительное обучение, но вы уже занимаетесь всем всерьёз. Ну и мы позволяем учиться людям, у нас нет такого, что они должны подстраиваться под наше расписание.
Что вы думаете о стажерах из ВШЭ, и какой уровень, по-вашему, даёт наш факультет коммуникаций, медиа и дизайна?
Стажеры замечательные, а вот ваш медиаком, как и любой журфак, не даёт никакого уровня вообще. Во всех редакциях всех стажеров, выпускники они или нет, учат с нуля. Что вообще надо делать на всех факультетах журналистики на самом деле? Нужно прокрутить людей по языку, дать им максимально много стилистики, чтобы грамотно писали. После курса стилистики нужно не мешать людям следующие три года в бакалавриате работать. Это лучшее, что можно сделать.
Общие гуманитарные дисциплины, историю и политологию в университете никто не выучивает. Легче заставить человека в редакции написать материал «Что стало с лидерами протестов на Болотной» в формате было-стало, чтобы он перелопатил материал и написал, нежели вдалбливать ему это на лекциях и семинарах, где он все равно не выучит. Да, текст не будет глубоким, но сначала он напишет такой материал, а потом я его на митинг отправлю, и он уже будет знать контекст.
Плюс есть замечательная книжка Леонида Бершидского, создателя Ведомостей, называется «Ремесло», где он рассказывает то, чего не дают на журфаках. Он пишет, что молодой человек, который начинает заниматься этим ремеслом, должен расти рядом с мастером. Видеть, как этот мастер сам работает, и пытаться делать тоже самое.
Я не против журфака как образования, но журфаки должны исходить из того, что журналист — это максимально практикующая работа.
И поверьте мне, зачем целый курс по интервью, когда я могу послать человека взять интервью?
Тут другая проблема: зачем нужно журфаковское высшее образование? Сейчас мало публичной политики. Раньше можно было в 20 лет подняться на трибуну и взять комментарий у Ельцина. Все люди были доступны. А сейчас комментарий брать не у кого, поэтому приходится гораздо больше работать над более тяжелыми в изложении темами.
Но ребят с вашего факультета я оцениваю очень высоко, потому что у нас были ребята и с других вузов, и других факультетов люди, но от вас не пришел ни один человек, который потом бы просто растворился и исчез. Отличные ребята, которые готовы работать в этой профессии.
Когда читаешь ваши социальные сети, складывается ощущение, которое точно описала Баронова [Мария Баронова – общественный деятель. Ранее координатор движения «Открытая Россия»]:
«У чувака, по моим впечатлениям, в течение последних четырех лет все идет в гору. Он хороший журналист, плавно приобретает известность, молодой, амбициозный, не спился. Принадлежит тому поколению, у которого скорее всего все получится, но тоже страдает»
Почему вы страдаете?
«Он русский. Это многое объясняет».
На самом деле, потому что я очень тщеславный человек, а тщеславие — мой главный бес, который ест меня изнутри и постоянно требует подпитки. Моё нытье в телеграм-канале именно этим и вызвано. У меня постоянное ощущение, что я не доработал и могу сделать гораздо больше, чем я делаю. Это перфекционизм, замешанный на тщеславии. Мне очень много надо работать.
Текст: Константин Валякин
Фото: Виктория Мазитова
